Общественно-экономический и политический строй римской гражданской общины породил систему ценностей, где воинской доблести, военным подвигам и славе «римского имени» принадлежало главное место. История римских войн оказалась остовом исторической памяти римлян, которая легла в основу развития римской культуры. Тем более что у римлян мифы-повествования о богах не получили развития, уступив в какой-то мере свое место преданиям историческим и квазиисторическим.
В них можно видеть некоторую аналогию греческим мифам о героях, однако у римлян (что очень существенно) и предания действительной — порой даже не слишком отдаленной — истории тоже могли, по выражению современного исследователя, «выступать в роли сакральных мифов» самого широкого культурного значения 6.
Разумеется, «мифология истории» вторична по отношению к древнейшим, архаичным мифам, и ее парадигмы легко приобретают характер примеров вполне прикладных. «Здесь и для себя, и для государства ты найдешь, чему подражать, здесь же — чего избегать»,— писал Тит Ливий в предисловии к своему историческому труду. В ходе развития системы мифопоэтических представлений римлян все четче выявляется ее основной стержень — «идея исключительной судьбы Рима… пользующегося особым покровительством богов, предназначивших ему беспримерное величие и власть» 7. Определившаяся достаточно рано, политически целеустремленная, эта идея оказалась исключительно устойчивой. Римской культуре был свойствен традиционализм и приверженность своей, «домашней» старине. «Древний уклад», «нравы предков» всегда представлялись неким идеалом, предшествовавшим всему последующему развитию римского общества.
На другую (казалось бы, противоположную) сторону римской культуры указывает случайное, но весьма знаменательное замечание Полибия: «Римляне оказываются способнее всякого другого народа изменить свои привычки и позаимствоваться полезным». Эта «способность», однако, была укоренена в той же самой римской старине и в представлениях римлян о ней — рассказы римлян о прошлом отразили пестроту и подвижность обстановки в древней Италии с характерными для нее контактами различных народов, языков, культур.
Динамизм римской культуры — столь же существенная для нее черта, как и традиционализм. Сложное, переменчивое соотношение этих противостоявших друг другу и взаимодействовавших друг с другом начал обусловило не только ее жизнеспособность, но и ее огромную роль для дальнейшей культурной истории Европы, особенно Западной.
Еще в те времена, когда в Риме верхушка плебса боролась за доступ к высшим должностям (рубеж IV и III вв.), в социокультурной жизни Рима, как и в политической, особое значение приобрела идеология «славы», понимавшейся как общественное признание заслуг. В условиях непрестанных войн, нераздельной связи между высшими должностями в государстве и командными постами в войске воинская доблесть, военный успех оказывались естественным путем к славе, служившей обоснованием политических притязаний, а подъем по лестнице должностей, или, что то же самое, почестей («должностная карьера» — характернейшее социокультурное понятие римлян), делался источником еще большей «славы». Считалось, что личной славе (как и личной власти) положен предел, но она становилась достоянием фамилии, которая получала право хранить изображения прославленных предков. Подвиги членов фамилии делали ее «знатной», т. е. знаменитой, а слава предков обязывала потомков не только ее блюсти, но и стараться ее превзойти.
Социокультурное значение представлений, связанных со «славой», было широким. Соперничество вокруг славы непосредственно втягивало немногих, но, как и все связанное с войной, имело широкий отклик среди римлян.
Внеиталийская экспансия III—II вв. резко активизировала внешние контакты Рима — и военные, и дипломатические, и культурные. Греческий язык, служивший международным языком дипломатии, был, с другой стороны, языком богатой и притягательной культуры, в которой римляне все больше и больше готовы были видеть свою добычу. Начался импорт награбленной культуры, причем темп и размах римских успехов в этом деле были разительны. В Рим ввозились греческие статуи, картины, библиотеки (материальная ценность таких вещей была завоевателям известна) и вместе со всем этим — образованные рабы. Они приживались, и с ними приживалась, приспособляясь и модифицируясь в новой жизни,, греческая культура. Взаимодействие двух культур привело не к простой «эллинизации», а к ускоренному развитию римской культуры, многое почерпнувшей у греков, но сохранившей свое лицо.
О раннем римском эпосе мы имеем лишь смутные представления. Какие-то песни во славу предков, видимо, исполнялись когда-то на пирах, но не певцами-сказителями, а пирующими поочередно. Между бытованием этих песен и первыми литературными опытами в эпическом роде, судя по всему, был временной разрыв.
Словесная культура римлян начинается с развития анонимных устных или «деловых» форм (песни, молитвы, гимны богам, заклинания, юридические формулы, надгробные надписи). Дошедшие до нас образцы показывают виртуозное владение словом — скупым и точным. Известны стихотворные надгробные надписи середины III в. до н. э. Однако представление о словесном творчестве как об определенной сфере человеческой деятельности появляется в общественном сознании римлян лишь в связи с мощным культурным движением, начавшимся в конце III в.
Первым римским поэтом суждено было стать греку-рабу, а потом отпущеннику Ливию Андронику (около 282—204 гг.), получившему, как водилось, родовое имя Ливия от бывшего господина, видного сенатора. Вывезенный из южноиталийского города Тарента (завоеванного римлянами в 272 г.), он учил сенаторских детей греческому языку и заодно стал их учить и латинскому, впервые разрабатывая методику обучения ему. Методика строилась на греческий лад, ее основой были тексты Гомера. Для этого Андроник перевел «Одиссею» (географически ближе, чем «Илиада», связанную с Италией) старинным стихом римской народной поэзии (сатурнийским), благодаря чему получил известность. Затем его деятельность стала более разнообразной. По заказу должностных лиц, ведавших Римскими играми, Андроник стал устраивать сценические представления «греческого» типа: сочинял (по образцам) и ставил трагедии и комедии, в которых и сам играл. В 207 г. Андронику был заказан гимн-молебствие Юноне.
Гимн Андроника, по словам Ливия, удовлетворял тогдашним вкусам, но «ныне показался бы невыносимым и нескладным». Цицерон, восклицавший не без патетики: «А где же древние наши стихи?», не советовал перечитывать пьесы Андроника, а «Одиссею» находил несколько топорной. Но уважение к этой поэме как к школьной классике было вообще велико, и Гораций (сам по ней учившийся) дивился косности вкуса «толпы».
Ливий Андроник положил начало двум родам римской словесности: театральной поэзии и поэзии эпической, сыгравшим важнейшую роль в формировании латинского литературного языка. Основой творчества Андроника были переводы с греческого. И если перевод «Одиссеи» остался единственным в своем роде, то переводы-переделки греческих комедий прижились; они составили особый театральный жанр — паллиату («комедию плаща», получившую название от греческого плаща — паллиума, который носили ее герои). Трагедии по греческим образцам также бытовали впоследствии на римской сцене.
Развитие поэзии шло очень бурно. Ливий Андроник, судя по сохранившимся о нем сведениям, был еще поэтом, так сказать, по должности, но уже пошедший по проторенному им пути его младший современник, почти сверстник Гней Невий может рассматриваться как поэт, творивший по внутреннему побуждению. Не ограничиваясь заимствованными сюжетами, Невий обратился к римской истории — и легендарной, и достоверной. От него идут собственно римский эпос и трагедии на римские темы. Круг разрабатываемых Невием жанров был достаточно широк — от написанной сатурнийскими стихами поэмы о I Пунической войне до паллиат. Невий рано понял общественное значение театра и смело вводил в паллиаты политические намеки, задевая правящую знать (за что однажды попал в тюрьму). Сочинения Невия, как и Андроника, дошли до нас в незначительных отрывках.
Рубеж III и II вв. стал началом периода, который можно назвать временем первых классиков римской литературы. В центре его — три фигуры: поэт Квинт Энний (239—169 гг.), первый римский прозаик Марк Порций Катон (234—149 гг.) и комедиограф Тит Макций Плавт (ок. 250—184 гг.).
Энний был уроженцем Рудий, апулийского городка, где говорили по-оскски и по-гречески (поэтому, став латинским поэтом, он утверждал, что у него три души). Он одарил римскую культуру «большим» эпосом, впервые введя в латинский стих гомеровский гекзаметр. В его поэме «Анналы» («Летопись»), излагавшей в 18 книгах все деяния римлян, исторический «римский миф», собственно, и был разработан как основа миросозерцания римлян. Популярность этого сочинения была велика вплоть до появления исторического эпоса Вергилия. Делал Энний и свободные переводы греческих трагедий, главным образом Еврипида, писал трагедии из римской истории, и даже комедии — видимо, наименее близкий ему жанр.
Энний был рационалистом и своего рода просветителем. В одной из его трагедий говорилось о том, что боги не вмешиваются в дела людей, но суеверные жрецы и невежественные ворожеи берутся указывать другим, чего сами не знают, собирая драхмы с тех, кому обещают богатства. Энний изложил в латинских стихах применительно к римским богам учение эллинистического философа рубежа III в. Евгемера, толковавшего мифологию как историю обожествленных людей.
На протяжении всей истории Римской республики Энний считался крупнейшим из римских поэтов, почти что воплощением римского духа (хотя римское гражданство он получил лишь через 20 лет после приезда в Рим).
Катон во многих отношениях стоит особняком и среди своих современников, и вообще в римской литературе. Он не хотел учиться у греков литературной форме и писал подчеркнуто антириторично, следуя принципу «Знай дело, слова придут»; он — единственный из римских авторов — рассматривал историю своего отечества с точки зрения всей Италии; если мы правильно понимаем сообщения наших источников, он излагал историю войн, не называя имен полководцев, писал о событиях, а не о людях, что резко диссонировало с характерной для римской знати идеологией славы.
Катон родился в италийском городе Тускуле, юность провел в Сабинской области, в имении, унаследованном от отца, и к началу своей политической деятельности был в Риме буквально «новым человеком». Крайний ригоризм его традиционалистски-великодержавных взглядов наложил отпечаток на весь его облик.
Одно из сочинений Катона — его трактат «О земледелии» — дошло до нас целиком. До сих пор земледелие воспринималось как естественный способ существования, теперь же, в изменившейся общественно-политической обстановке, Катон стремится поднять его нравственный авторитет и делает это не рассуждениями, а рисуя конкретную картину жизни земледельца-хозяина. Характер изложения книги настолько необычен для античного автора, что исследователи долго отказывались считать дошедший до нас текст аутентичным или хотя бы завершенным. Фразы Катона — сжатые, содержательные, дельные — складываются в краткие (по большей части) заметки-наставления. Все это переслоено деловым и едва ли не документальным материалом: списки оборудования, списки где что купить, технические наставления, «формулы» молитв, рецепты блюд, рецепты из домашнего лечебника (с заговорами), средства от моли и т. п. Книга может восприниматься и как руководство для начинающего хозяина-рабовладельца, и как своего рода учебник жизни.
Другие сочинения Катона известны по отрывкам или упоминаниям у римских авторов. Это исторический труд «Начала», который Катон писал всю жизнь, «Наставления к сыну» и письма к сыну, «Песнь о нравах», в которой отразилась борьба Катона против «ввозной роскоши» и порожденных ею «новых гнусностей», и отдельные речи, высоко ценившиеся впоследствии Цицероном. Потомки идеализировали образ Катона, превратив его в пример всех римских достоинств.
Гением римского театра был Плавт, младший современник Энния, италиец из Умбрии. Это был профессионал, до топкости знавший свое дело и свою публику. Очень высоко ценился потомками литературный язык Плавта. Варрон (I в. до н. э.) писал: «Музы говорили бы языком Плавта, если бы хотели говорить по-латыни».
Плавтовы паллиаты очень далеки от образцов (чьи авторы и греческие заголовки нередко известны). Плавт не только монтировал части разных пьес, в ход шли и ателлана с ее грубым народным юмором, и песенки «низкого жанра» по образцу новейших греческих. Все это соединялось в целое безудержной буффонадой. Публика включалась в игру. Актеры заговаривали с ней, поддразнивая ее, растолковывая шутки и т. д. Сценическую иллюзию то и дело нарушали. Так, один герой объяснял другому, что понадобившийся по ходу интриги костюм можно взять у постановщика. Сценическая Греция и зрительский Рим свободно переходили друг в друга. В этой Греции действовали римские законы (и герои хорошо умели их обходить) и римские должностные лица, поминались римские улицы и т. п. Все было узнаваемо: хитрые рабы с греческими именами, жены и рабы-управляющие, забирающие в доме слишком большую власть, господа, использующие рабов в темных делишках, для господина зазорных, старики-отцы «высокого рода», заседающие в «сенате», но обманываемые сыновьями и рабами. Общественную мораль это не оскорбляло, так как все герои были якобы греками, «легкомысленными» на римский взгляд людьми, которым римская «серьезность» была недоступна. К тому же морализаторские сентенции в избытке провозглашались со сцены на всякий вкус. Общая атмосфера Плавтовых комедий с ее кутерьмой, победами предприимчивости, огромной ролью рабов, верхушка которых яростно рвалась в люди, отражала — конечно, в комическом преломлении — процессы, происходившие в римском обществе конца III в.
Яркий, красочный театральный мир Плавта просуществовал недолго. Уже второй классик римской паллиаты Публий Теренций Афр (ок. 190— 159 гг.), по происхождению раб из Африки, стал приближать свои комедии к стилю греческих литературных образцов. Тонкая разработка психологии и сюжета, образцовый язык на века сделали его незаменимым «школьным» автором, но без подлинного сценического темперамента, без вкуса к народному юмору; Теренций не мог быть творцом театра для всех.
В середине II в. усиливаются римские великодержавные тенденции. После падения Карфагена и Коринфа увеличился приток богатств, художественных ценностей, рабов. Возросла пышность устраиваемых победоносными полководцами зрелищ. Вместе с тем все больше чувствовалась усталость от войн. Ненавистные Катону «новые пороки» — страсть к роскоши и леность — все шире распространялись в Риме.
В этот период эпическая поэзия теряет свою жизненность, сводясь к поэмам «на случай», прославляющим победы полководцев, чьим покровительством пользовались авторы. Наиболее существенным литературным явлением становится сатира — смешанный жанр, не имеющий строгой формы, не требующий сюжета, предметом которого служит отношение автора к происходящему вокруг. Римляне считали его собственным изобретением, хотя и для него можно найти греческие истоки и параллели, только не в классике, а в более поздней эллинистической литературе.
Первые сатиры писал еще Энний, но настоящим основоположником этого жанра явился Гай Луцилий. Это был человек достаточно видного положения, отказавшийся ради творчества от политической деятельности. Его многочисленные сочинения представляли собой нечто вроде поэтического дневника, в котором обсуждались самые различные события и явления. Держась независимо, Луцилий критиковал общественные нравы, позволял себе писать свободно и едко, нападать на ведущих деятелей государства. Главной в его творчестве была морализаторско-критическая тенденция, вполне соответствовавшая староримским идеалам. Идущая от Луцилия линия имела продолжение не только в литературе близкого ему времени, но и при Империи.
Живая традиция старого направления римской поэзии во времена Луцилия сохранялась только в трагедии. Недаром он полемизировал с трагическими поэтами Марком Пакувием и Луцием Акцием (упрекая их в высокопарности языка).
Что касается судеб римской комедии, то вскоре после Теренция перестали писать паллиаты. Их сменили комедии на римские сюжеты — так называемые тогаты, построенные примерно по тому же принципу. Их авторы с самого начала стремились соединить народный юмор Плавта с психологизмом Теренция. Некоторой новостью было большее внимание, уделяемое женским характерам. На рубеже I в. до н. э. к тогате присоединяется литературная ателлана, использующая маски и мотивы старой фольклорной, но располагающая теперь поэтическим текстом. Именно к ней относятся дошедшие до нас заголовки вроде: «Макк-девица», «Макктрактирщик», «Макки-близнецы», «Буккон в школе гладиаторов», «Паппземледелец», «Невеста Паппа», «Два Доссена» и т. п. Это были фарсовые сценки, грубоватые по сюжету и юмору. К середине I в. на сцене утвердился мим, тоже имевший фольклорно-фарсовые корни. Сюжеты мима обычно были анекдотические, часто малопристойные (обманы, соблазнения, супружеские измены). В миме обыгрывались как словесные нелепости, так и телесные уродства и недостатки, использовалось передразнивание характерных жестов и интонаций (например, стариковских), вообще все должно было быть чрезмерно смешным, уморительным. Видимо, допускалась импровизация. «Ведь это в миме,— писал Цицерон,— когда не знают, чем кончить, кто-нибудь вырывается из рук, и тут же, возвестив стуком конец, дают занавес». Вероятно, в миме использовались в еще более смехотворной трактовке и сюжеты других видов комедий.
В римской прозе с середины II в. важнейшим жанром становится исторический. Занятие им долго считалось подобающим лишь лицам самого высокого сана. Оно как бы продолжало их государственную деятельность или служило ей вынужденной обстоятельствами заменой. Первым римским историком был сенатор времен II Пунической войны Фабий Пиктор, писавший по-гречески в расчете прежде всего на внеримского читателя. Его сочинение имело выраженный пропагандистский характер. Начиная с Катона, римские историки писали на родном языке. Рассказ, как правило, начинали от основания Рима, хотя немало внимания уделяли и событиям более близким. Материал, относящийся к истории других стран и народностей, привлекался лишь в меру необходимости. Историки конца II — начала I в. (младшие анналисты) стали обрабатывать исторический материал в соответствии с принципами риторики, что вело к приукрашиванию и искажению событий. Кроме того, они подчиняли свое изложение интересам политических группировок, к которым принадлежали. В их среде появился жанр исторической монографии. Возникшая у Полибия под воздействием римских завоеваний мысль о всеобщей взаимозависимости в истории, о возможности написания всемирной истории, нацеленной не только на изложение событий, но и на понимание их взаимосвязей, осталась чуждой римской историографии — для нее точкой отсчета оставался Рим.